хроники библиофага #3

Три части, составляющие роман (да, это именно он) Ольги Медведковой, французской писательницы и историка искусства русского происхождения, самодостаточны и разностильны. Жизни французской вдовицы XVIII века во второй части и польского филолога, лондонского уроженца и римского жителя, гражданина европейского довоенного, викториански-основательного мира — в третьей рассказаны тщательно воссозданным и на лексическом, и на интонационном уровнях типичным языком литературы соответствующих времён (качественных её русских переводов). Это переводы того, что не было, но вполне могло быть написано.

Исключение — история (эпохи раннего Возрождения) принцессы Ивонны, волею судеб неграмотной и вначале воспринимающей все, с нею происходящее, помимо литературных условностей какого бы то ни было времени и места. Она (в начале главы; дальше — сложнее) живёт чувственными впечатлениями, природы стоящего за которыми не знает и не доискивается. Здесь читателя погружают не в историю, а в другое, со всей непосредственностью проживаемое настоящее. Этой линии начитанный и искушенный автор, правда, до конца не выдерживает, поддавшись филологическому соблазну вытеснить почти докультурную речь Ивонны — литературной, с характерными для эпохи особенностями, со встроенной в неё сложной культурной памятью.

Конечно, эти истории между собой связаны — даже общими героями и общим типом сюжета: обретением непредвиденного; общие же герои — любовь в а) её возможности и невозможности; б) разнообразии ее обликов, привязанности не только к человеку другого пола — история с традиционным женско-мужским взаимным притяжением тут всего одна, и это лишь подчеркивает, что она — частный и не преобладающий случай. И да, бессмертие: возможность проживать другие жизни как собственные — здесь и сейчас, равенство бывшего и небывшего в онтологическом статусе.

Автор — теоретик и практик в одном лице: в первую очередь, профессиональный филолог, философ и поэт. Видение им поэзии целиком определено сложным взаимодействием этих типов взгляда. В книгу собраны тексты разных жанров, от теоретических статей до коротких эссеистических рецензий, за последние двадцать лет и образующие внятное, но не слишком жёсткое единство. (Возможно, за этим стоит интуиция, согласно которой поэзия жёсткими конструкциями не улавливается, они противны её природе.)

В работе с поэтическим материалом автор занимает позицию скорее философа, чем филолога, хотя и делает существенную поправку на его специфику. В поэзии Лехциер видит в первую очередь мышление и деятельность — особенную смысловую практику, лабораторию смыслов. Эта её природа, показывает он, и позволяет ей «выходить на границу» (как сказано об отношении поэзии и нон-фикшн) иных областей, прежде всего мышления и социального действия, взаимодействовать с ними, перенимать их черты, превращать их в собственный ресурс, становиться отчасти их разновидностью. Особенно интересуется он, во‑первых, пограничными областями поэзии, проницаемыми для разного рода влияний, и процессами усвоения этих влияний, а во‑вторых, скорее динамикой, чем статикой, процессами становления, перемен, перехода. Открывающий книгу текст — «Апология черновика или “Пролегомены ко всякой будущей…”: От текстологии к философии и социологии черновика», прослеживающий закономерности, по которым складывается и живёт эта форма существования текста, — имеет некоторые черты манифеста и читается как ключ к книге в целом. В руках Лехциера «черновиковость» — удобная метафора для понимания устройства сущего вообще.

Рассматривая поэзию чуть ли не как исследовательский аппарат, как «продолжение философии другими средствами», автор показывает её участие в общей смысловой работе времени — в «преодолении метафизики».

В первой части книги автор ищет словесные соответствия переменчивой картине, образуемой едва ли отличимыми друг от друга пространством-временем. Схватив мгновение, разращивает его до некоторого «всегда», и оно стоит огромным шаром или движется во все стороны сразу — никуда не смещаясь. Глаголы — большей частью в настоящем времени, предложения так и норовят уклониться от сказуемого.

Земные ландшафты с их случайностями и несовершенствами Уланов видит, может быть, райским зрением.

Ведущая для первой, «травелогической» части — тема не пространства, а времени; наблюдения за его повадками, вопросы себе о его природе (пространство тут — только повод, форма, вместилище). Эти тексты в родстве и с поэзией, и с естествоиспытательством — в первоначальной стадии этого последнего, когда оно ещё не обзавелось всем своим понятийным, математическим и прочим инструментарием и состоит в чистом изумлении перед чудом и тайной естества. Главный же герой здесь — не время и не пространство, но внимание, которое их в себя вмещает, а главный предмет этого внимания — первовещество бытия.

В своей сердцевине эти повествования, описывающие будто бы подряд всё, что ни попадётся глазу, глубоко этичны. Ценности эти: свобода и неповторимость живого, его подвижная гармония — как форма свободы.

Сцепка, соединяющая первую часть книги со второй (которая — один большой текст, разложенный на два голоса. Или на три?): свобода, своеволие, ускользание. Право на это всего, что дышит и движется.

Вторая сцепка — диалогичность. В эссе первой книги внебиографический, внекоординатный наблюдатель ведёт разговор — всем собой, всеми органами чувств, не минуя и шестое, — с пространствами-собеседниками о предельно важных предметах: о жизни-и‑смерти в их нераздельности. О том же говорят друг с другом собеседники во второй части. Вообще-то о любви, но не тождественна ли она жизни и смерти в их нераздельности?

Перевод на русский двух текстов Вернера Хамахера означает наращивание русскому языку нового терминологического пласта и новых способов понимания. И прежде всего — открытие самого автора.

Философ и филолог Вернер Хамахер (1948–2017) — фигура, по масштабу сопоставимая с Жаком Деррида, Жаном-Люком Нанси, Джорджо Агамбеном. До выхода обсуждаемой книги он был у нас практически неизвестен. Чтобы компенсировать наше неведение, Анна Глазова предпосылает своим переводам трактатов Хамахера статью о его жизни, значении и месте в интеллектуальной жизни его времени.

Известный как толкователь, интерпретатор чужих текстов, в трактатах, включённых в эту книжицу, Хамахер говорит напрямую и от первого лица, и они — может быть, наиболее принципиальное из всего, что он вообще написал. Формально оба текста — теоретическое обоснование необходимости филологии. По сути же — коренное переосмысление её места в культурном пространстве (а вместе с тем — и самого её содержания). За «радикальным обновлением филологических практик», необходимость которого, по словам переводчицы, декларирует автор, стоит прежде всего радикальное обновление филологического видения. Место филологии в человеческом мире (сознательно избегаю слова «культура» — согласно хамахеровским интуициям, филология предшествует культуре), в представлении автора, — центральное: он видит в ней не одну из множества дисциплин, «эпистемических практик», но форму понимания, лежащую в основе всех остальных; «универсальный способ говорить», как это называет Глазова. В каком-то смысле филология, царица пониманий, занятая устройством смыслов, разведыванием смысловых возможностей, перспектив, недоосвоенных ресурсов, не просто родственна философии, а во многом и синонимична ей, но старше её: из неё растёт — вторичная по отношению к ней — сама онтология.

Том, в который литературовед-японист, критик, прозаик, эссеист-культуролог Александр Чанцев собрал свои тексты о литературе и пограничных с нею искусствах за пять лет, может, ещё и не все. От сборника к сборнику его критических работ (это третий) широта обзора нарастает: кроме русских и переводных текстов, в «Ижицах» рецензируются издания «На языках» (английский и японский), есть раздел о музыке и два диалогических раздела («Беседы» и «Ответы» — интервью, которые Чанцев брал у других авторов, и те, что давал он сам).

Многоликий автор оборачивается к читателю и культуре ликом вольного эссеиста, противящегося систематичности. Чанцев — из самых многообъемлющих критиков в нашей культуре. Тип его видения можно назвать избирательной энциклопедичностью: приоритеты очевидны. Среди рецензируемого преобладают дневники, биографии и автобиографии, письма, травелоги, эссеистика, нон-фикшн; особенно же — тексты и авторы, бегущие определений.

Более всего Чанцеву интересны фигуры проблематичные, спорные, катастрофические. Непопулярные, ломающие ожидания (Эрнст Юнгер, Готфрид Бенн). Травматичные для социума и самих себя (Юкио Мисима, Эмиль Мишель Чоран). Люди разлада. Эксцентрики (Александр Бренер), одиночки, нарушители границ, преступатели запретов, разбиватели конвенций. Не бунтари, сложнее: проблематизаторы. Разведыватели нехоженых путей. Он говорит об эстетике, растущей из этики напрямую.

Его занимают рассматриваемые на разных материалах смыслы неудачи, поражения (на которое герои предпочитаемых им типов обыкновенно прямо-таки нарываются) — не культурного, глубже: транскультурного, человеческого.

Но и неудача со всеми её обертонами — изгнания, смерти, забвения — интересна Чанцеву не сама по себе и не как разновидность честности, хотя и это тоже. Его герои платят ею за возможность видеть истину, недоступную и неудобную конвенциональному взгляду. Этика поражения оказывается поэтикой самой истины.

Дмитрий Бавильский поступает, кажется, хитрее всех, берущихся ныне писать, во‑первых, на итальянские темы, во‑вторых, о своих перемещениях в пространстве и об отношениях с ним вообще. Он сделал книгу, намеренно рассчитанную на прочтение несколькими способами, а лучше всеми вместе, и все будут правильными.

Техники наблюдения, описания, осмысления, отработанные в венецианской экспедиции (заинтересованный читатель помнит вышедший в 2016‑м «Музей воды») автор теперь развивает на куда более обширном материале.

«Желание быть городом» — интеллектуальный роман автора с Италией во всех смыслах, включая любовь: сложного, не склонного очаровываться, пристально-внимательного человека к сложнейшей героине-адресатке, предстающей ему по меньшей мере в тридцати пяти обликах; её познание, выстраивание отношений с нею. Это один способ прочтения. Согласно второму, это травелог со всеми признаками жанра: хроника посещения тридцати пяти городов Италии, осмотра их достопримечательностей в исторически конкретное время — осенью 2017‑го. Прочтение третье: путеводитель с проложенными маршрутами и объяснением того, что они дают. Четвёртое: сборник искусствоведческих этюдов. Пятое: культурологическая эссеистика — о меланхолии с недостаточностью, о судьбах печального нашего Отечества, о цифровом восприятии… Шестое: возражение Павлу Муратову, его «Образам Италии», «почти полностью» сосредоточенным на описании «памятников истории и шедевров искусства» и выносящим за скобки обстоятельства их восприятия. Для Бавильского же, верного ученика Пруста, они важны: главный его герой — восприятие в его истоках и осуществлении и построение смысла от досмысловых истоков до понятийного устья. Италия же, перенасыщенная исторической и эстетической памятью, оказывается для такого восприятия объектом, близким к идеальному. Или просто идеальным.

Каневский, поэт-естествоиспытатель, предпринимает работу с катастрофой самого существования, и общего, и каждого частного, на что указывает первое же стихотворение книги: «бедная жизнь, запонка в серебре, / в сор была сметена». Но и познания тоже: с крушением расставленных в нём ориентиров и с задачей достойного, в идеале — конструктивного поведения в этой катастрофе. Работу, по большому счёту, без надежды и с тем более важной внутренней дисциплиной.

Книга начинается со времени разлома всеупорядочивающей культурной традиции, с большой всеевропейской катастрофы. Она — своего рода историософское высказывание, разве что далёкое от рассудочных конструкций и понятое как телесное переживание истории и ситуации человека в ней. Как большое тело переживается здесь сама Россия — один из первостепенных, но всуе не поминаемых предметов этой историософской рефлексии; но так чувствуется и мир в целом: как одно большое, трудное телесное событие.

Несущая конструкция сборника — временные порталы, проколы во временной ткани: стихотворения «из» разных лет прошлого, вживания в атмосферу каждого из этих лет, в стилистику их существования и мироощущения. Не стилизация, но попытка прожить и проговорить от собственного лица воздух этих времён, их предметную плоть. В книге исчезающе-мало местоимения «я» (куда чаще — «ты», обозначающее, конечно, тоже своего рода «я», только объективированное, видимое извне, — откуда и исходит обращение к нему, но в той же мере обозначает оно и человека вообще). «Я» изредка здесь присутствует как позиция. «Я» же настоящее, автобиографическое появляется только в «Стихотворении из 1970 года», в отличие от всех предыдущих годов, названных здесь по имени, стал частью личного опыта автора, вошёл в состав его чувственной памяти. Это не сентиментально-лирическое «я», оно тут как бы прячется за (намного превосходящие его) обстоятельства и важно единственно как точка их наблюдения.

Жанр так и норовящей выйти за всяческие жанровые рамки новой книги Алексея Макушинского (формально — романа: всё, что вмещает в себя большие объемы сложноорганизованного материала, прошитого многоуровневой системой связей и отношений, многонаселённое, разнолицее и разноголосое — как же не роман?) обозначен уже в названии книги. Даже два жанра.

Первый, философская прогулка, — жанр не только литературы: поведения, сразу и мышления, и пешего хода. Но и «предместья мысли» — жанр, а одновременно и обозначение предмета внимания — подступы к мысли как таковой, разведывание её окрестностей — разного порядка: биографических, психологических, исторических… её образных и эмоциональных истоков.

Исследование материй, из которых ткётся мысль, — в данном случае прежде всего филоcофская: Николая Бердяева и его друга и собеседника, французского теолога Жака Маритена. Понимание рождения и устройства мысли через эти окрестности и подступы.

У философской мысли есть и другие окрестности: литература и иные, несловесные формы искусств. Их тропами тоже бредёт герой-повествователь книги, встречая по пути Марину Цветаеву, Альбера Камю, Огюста Родена, Райнера Марию Рильке… и себя. Многое в себе проясняя.

Всех заочных собеседников мыслителя-фланера, помимо авторского произвола и воображения да разве ещё времени, в которое его героям случилось жить, объединяет место действия, по которому автором прочитывает тексты их жизней. Философическая прогулка проходит в пригородах Парижа — между Кламаром и Мёдоном: в Кламаре жил Бердяев, в Мёдоне — Жак Маритен. Весь сюжет — в том, что повествователь идет по Кламару к бывшему дому русского философа, припоминая в пути всё, что связано с Бердяевым и другом его Маритеном. Связанным оказывается неожиданно многое, и прогулка разрастается до субъективного интеллектуального портрета если не всей европейской и русской культуры XX века, то, по крайней мере, значительного её пласта.

Автор, по роду занятий журналист и телеведущий, — из тех исчезающе-немногих, кто, не занимая позиций ни филолога, ни критика, ни простодушного читателя, оставаясь читателем высококвалифицированным и понимающим своё сложное внутреннее устройство, прослеживает феноменологию читательского опыта, возникновение читательских смыслов и формирование в восприятии той текстовой цельности, в отношении с которой этот опыт складывается. Позиция, по сути, исследовательская.

Для описания этого опыта практически нет (готового и общеупотребимого) языка, и автору приходится создавать подходящий себе язык на ходу, пользуясь элементами художественной, публицистической, критической, отчасти и философской речи.

Стихи Айзенберга, каждому из которых в книге посвящена отдельная глава (всего — двадцать одна), он читал на протяжении шести лет.

Книга, «несуществованием» которой дразнит нас подзаголовок, такова только потому, что вошедшие в неё тексты были изданы в другом порядке, в составе разных сборников. Дзядко же, получив подборку от поэта в личном письме, прочитал её как целое, пронизанное общими закономерностями, как последовательное высказывание со своими этапами развития (его книга — такое же цельное, постепенно выращенное в ответ прочитанному высказывание о ней).

Позиция, изнутри которой Дзядко читает Айзенберга, в некотором смысле гораздо простодушнее той, что представлена необозримым множеством читательских отзывов о чем бы то ни было (простодушие их — лишь в том, что предпосылки, стереотипы, инерции восприятия остаются там, как правило, не то что неотрефлектированными, а даже незамеченными). «Простодушие» Дзядко — радикально: он такие, вертящие восприятием, предпосылки замечает и устраняет.

Феноменология и методология читательской работы оборачиваются у Дзядко её этикой. Умственная и эмоциональная дисциплина и даже телесная настройка осознаны им как важнейшие условия понимания.

Русский писатель Михаил Бараш больше тридцати лет живёт во Франции, но в вошедших в книгу текстах об этом ничто не свидетельствует: они как бы изъяты из больших исторических координат и помещены в координатную сетку сиюминутного и вечного одновременно. Его верлибры, совсем короткие, иногда в одну строчку, обживают сложноустроенное поэтическо-прозаическое пограничье, захватывая и пограничье между (микро)эссеистикой и афористикой, между хроникой философских созерцаний и дневниковым письмом.

При всей своей кажущейся внекоординатности Бараш — явно продолжатель традиций французской словесности, прежде всего XX века, укореняющий их в русском языке. Его манера видения, чувствования и письма приводит на ум Ива Бонфуа, Филиппа Жакоте. Из наших соотечественников и современников вспоминается разве что Александр Чанцев, в своей новейшей прозе мыслящий похожим образом; если пойти глубже, можно добраться и до Василия Розанова, но эта аналогия, при несомненном сходстве во внимании к сиюминутному, будет уже очень отдалённой (да и аналогия с Чанцевым, тяготеющим к краткости высказывания, не лишена натяжки): у Бараша нет розановской откровенности (личного тут минимум; Бараш смотрит не на себя и свои особенности, а на ближайший к себе мир, чуток к тончайшим переменам в нём) и уж точно нет чанцевского, чорановского (ещё один франкоязычный автор, которого можно тут вспомнить) трагизма. Бараш — что нетипично для пишущих сегодня по-русски — благостен. Он любуется миром, его хрупкой, драгоценной, живой гармонией.

На парапете снег трогательно-
нежный как кошачий живот.
А св. Франциск проповедовал ли
снежинкам?

Он мыслит не то чтобы фрагментами (его тексты — не фрагменты, то есть не обломки: каждый целен, закончен в себе), но пунктиром. Не менее самой речи важны ему пробелы между короткими самодостаточными высказываниями, широкие поля вокруг них — большие пласты молчания, в котором всё сказанное слышится особенно отчётливо.