Анна Комар — беларусская поэтка. Одна из тех, кого собственная власть смела с улицы и поместила в изолятор на 9 суток. Свой опыт нахождения в тюрьме (опыт политической заключённой) Анна перенесла в стихи и прозу. Сейчас она работает над книгой интервью с другими такими же жертвами, оказавшимися на Окрестина и в Жодино в те дни, когда там была Анна.
Нашу беседу пронизывает эта тема — мирного протеста, борьбы за свободу, прав и бесправия; но мы выходим за её пределы, разговаривая о жизни Анны и о поэзии. В одном из ответов она сказала: психике нужен способ, чтобы справиться с давлением. Стихи — один из них. Иногда они помогают спастись и выжить.
— Анна, ты рассказывала о работе над книгой, связанной с событиями в Беларуси. Что это конкретно за книга, когда ждать её выхода?
— Эта книга действительно о протестах, о сентябре. Она задумывалась как дневник, который я вела, когда была «на сутках». Я получила девять суток. 8 сентября меня задержали, до 17‑го я находилась на Окрестина и в Жодино и пыталась ввести там дневник.
Однажды, когда я села поработать с этим материалом как с книгой, я поняла, что моего голоса недостаточно. Что моя история — всего лишь фрагмент большой истории, которую я не смогу рассказать полностью, но у меня есть уникальная возможность записать голоса других. На эту работу меня вдохновила книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». И я начала интервьюировать людей. Я решила рассказать объёмную историю. Она о нашем задержании, о тех, кто находился со мной в одной камере или в то же время был в тюрьме. Плюс опыт людей, в основном моих близких — кто поддерживал, собирал передачи, ждал, продолжал что-то делать.
— Сколько получается героев?
— Я не считала, потому что записываю интервью и сразу, в целях безопасности, удаляю с компьютера. У меня где-то 70 страниц текста и ещё шесть не переведенных в текст звуковых интервью. Суммарно около 100 стр. А общее число героев и героинь от 20 до 30.
— Страшно ли работать над такой книгой, оставаясь внутри страны?
— Работать не страшно. Книга не афишируется, о ней не пишут СМИ, и слава Богу! Но страшно за людей, за перспективу… Состояние можно описать так: «Ничего не понятно». И я не называю имен. Я пишу в зашифрованном виде — каждый человек ассоциируется с определённым словом, чтобы я потом нашла аудиофайл. Но всё равно там есть места, подсказки, по которым можно определить людей. И я переживаю за это и за издание книги. Выпустить её в Беларуси сегодня нереально. Нам будет очень плохо. Ни один издатель её открыто не опубликует. И за меньшее «зло» книги признают экстремистскими, запрещают и изымают их.
— Как в советские времена, она может ходить в списках или быть изданной в другой стране…
— Я думаю пока что только на шаг вперёд. Время научило не думать слишком далеко. Книга ещё не написана. Это огромная работа, которую делаю я, поэтка, а я привыкла к короткой форме. А тут объём повести. И документальный материал, который ещё нужно будет систематизировать. Это займёт много времени, как минимум ещё несколько месяцев. Конечно же, я лелею надежду, что за это время всё изменится к лучшему, и я смогу её опубликовать. Но если этого не произойдет, я, конечно, её допишу. И буду искать возможность для публикации. Но я пока об этом не думаю. У меня есть силы только на то, чтобы её писать…
— А ты не думала временно покинуть страну, как Юля Тимофеева, Ольгерд Бахаревич или Артур Комаровсий?
— Я собираюсь оставаться в Беларуси. Единственное, хотела бы поехать в писательскую резиденцию, чтобы работать над книгой. Здесь я ее не допишу, это нереально…
— Со стороны сложно понять, что происходит в стране. Мы находимся между потоков информации — восприятие человека извне часто искажено. Что сегодня на самом деле происходит в Беларуси? Помню, после моего вопроса в мессенджере ты написала об этом пост.
— Но с тех пор уже прошло время. Людей по-прежнему забирают из квартир и с улиц — за любую мелочь. По-прежнему признают экстремистскими каналы, медиа, книги. Судят за комментарии под постами. Открывают уголовные дела. Находят тех, кто летом и осенью выходил на протесты. У нас каждый день патрули, перед 8 и 9 мая — резкая активизация. Школьников загоняют на мероприятия с зелено-красными шарами. Везде эта красно-зеленая символика. Даже ершики для туалета появились зелено-красные! И подсветка. Они перекрашивают трубы ТЭЦ. Даже там рисуют этот несчастный флаг, хотя по правилам на трубах должны быть определенные цвета — по правилам техбезопасности. А нас за бело-оранжево‑белые снежинки наказывают… И продолжают увольнять честных — учителей, юристов, докторов… Ну и, конечно, солидарность не стихает, люди продолжают что-то делать. Кто-то выходит на марши, и эти люди — супергерои, потому что столько смелости нужно иметь! Маленькие марши, 10–15 человек. Девушки с зонтиками выходят. Люди собирают на штрафы, на оплату СИЗО (т. е. суток — на адвокатов, на здоровье). Творческие проекты тоже появляются, но мы не знаем, что будет. Только то, что нужно делать хоть что-то… Не останавливаться. Хотя таких людей, к сожалению, становится все меньше. Но мы знаем, что наступит день нашей победы. Не знаем, как скоро, просто знаем, что у нас нет вариантов кроме как бороться, барахтаться, как та лягушка из сказки…
— В таких условиях остаётся место для поэзии?
— Кстати, я шла сейчас домой и думала об этом. И поняла, что нет. Не очень много места для поэзии. Правда, я стала больше читать (осенью и зимой совсем не удавалось), но вот писать… Кажется, мы сказали все, что хотели, когда стихи из нас буквально лились — заряженным было всё пространство. А переливать из пустого в порожнее нет смысла. Сейчас другой этап, другая фаза. Сейчас в моей жизни нет места писанию поэзии, но есть место прозе…
— Давай обратимся ко времени, когда это место было. Расскажи, когда ты написала первое стихотворение, о чем оно было?
— Наверное, классе в седьмом. Я написала его подружке для анкеты. У нас в школе были такие тетрадочки с вопросами. Один из них: «Напиши что-то хозяйке анкеты». Помню, я прибежала домой, ворвалась просто, стала записывать — потому что не поняла, что вообще произошло. Это как первый оргазм. Ты предполагаешь, что это, наверное, оно, но ещё точно не знаешь. Вот по ощущениям — как первый оргазм. Меня накрыло, и я написала подруге полноправное стихотворение.
А ещё, конечно, любовь, когда мне было лет 13. Парень на 11 лет меня старше — и я начала писать про это стишки. А потом переходный возраст и очень сложная обстановка дома — домашнее насилие, все это я переживала через стихи, очень много писала про жизнь и смерть. Особенно про смерть. Это просто сквозная тема. Смысл жизни, скорее бессмысленность жизни, и то, как я уйду, как мне хочется уйти, исчезнуть, умереть. Потом снова пришла любовь… Да, у меня были стихи даже про взаимные чувства, волшебные такие, трогательные… Это все я на русском ещё писала.
— Когда ты перешла на беларусский?
— Мне было примерно 24 года.
— Не вспомнишь что-то из красивых стихов о счастливой любви? Буквально пару строк?
— Конечно.
Как хорошо, что у меня есть ты,
и я уже не в поисках причала.
Быть может, я давно бы замолчала,
поверженная холодом пустынь.
— Чувствуются и романтизм, и Марина Ивановна… Цветаева сильно повлияла на тебя в тот период?
— Да. Особенно в подростковом возрасте — в старших классах и на первых курсах университета. Хотя в целом Цветаева в моей поэзии не проявлена. Вот, например, когда читаешь Веру Полозкову точно знаешь, кто там — Есенин, Бродский. А у меня Цветаева была скорее на уровне внутреннего драматизма, надрыва. Если любовь, то до самых жил.
— А из беларусскоязычных авторов Алесь Рязанов повлиял?
— Он меня еще в школьные годы поразил, больше всех — из того, что мы учили на память. После него я и ощутила возможность писать нерифмованные стихи. Через него познакомилась с иными формами, поняла, что это тоже поэзия. Что поэзия не обязательно должна быть силлабо-тонической.
— Покорил свободой?
— Скорее всего, да. Это было что-то абсолютно новое по форме… настолько нетрадиционное. Меня это захватило. Так больше никто не писал в беларусской литературе.
— Твои стихи предельно откровенны. В тексте «Страх высоты», который дал название книге, ощутима такая яркая брошенность. Насколько автобиографичны твои стихи?
— Они максимально автобиографичны. Мне кажется, что почти не преувеличиваю. Потом, конечно, могу отнекиваться: «О, правда, я так думала, так чувствовала?». Но при написании я действительно так всё переживала. Особенно в «Страхе вышины», где тексты идут в хронологическом порядке, и можно проследить, как развивалась моя поэтика и язык, что со мной происходило по датам, месяцам, дням…
— Насилие в семье исходило от отца?
— Да.
— Мне неловко заходить на эту территорию…
— Почему, мы можем об этом поговорить.
— Спасибо. В чём оно проявлялось?
— Отец — алкоголик. Он много пил и часто становился агрессивным. Мы жили под постоянным психологическим давлением, но насилие было и физическим, нам приходилось защищать маму, на которую он нападал. Иногда кидался с ножом. У меня есть стихотворение «Я молчала» — там рассказано об этом, и про нож, и как он засыпал там, где падал, и ломал мебель и наши жизни, и нашу психику. И как мы на коленях ползали, умоляли его успокоиться… Хорошо, что я больше туда не вернусь, в этот ужас.
— Он до сих пор живет с мамой?
— Да, но физически её больше не трогает. Последний раз он её избил года полтора назад, после этого она подала заявление в милицию, его лишили дееспособности. Теперь именно мама получает пенсию отца, ему уже не на что так сильно пить. Хотя психологически он всё равно давит, самоутверждается за её счет. Он террорист — и по-другому не может. Ему постоянно нужно унижать, чтобы чувствовать себя хоть немного стоящим человеком.
— Как подобная домашняя обстановка повлияла на тебя?
— Я чувствительная в принципе, сама по себе. Я чувствовала, что там мне страшно и тревожно. Но ребёнок не способен рефлексировать сознательно, и тебе не с кем поговорить об этом. А вдруг у всех так? Когда ты ребенок, ты не знаешь, как должно быть. Но психика ищет выход. И моя психика искала способ, как ей с этим справиться. И нашла в литературе. Сначала я читала, а потом начала писать. Благодаря этому, мне кажется, удалось сохранить какое-то психическое здоровье… Потому что я не представляю, как вообще можно это пережить, если нет способа выплеснуть… Я 18 лет прожила с родителями, и это насилие происходило постоянно, в последние годы чуть ли не каждый день. Или это мне сейчас кажется, что каждый день…
— Кто ещё в тот период жил с вами?
— Моя старшая сестра. Но она уехала, когда мне было 14. И я осталась ещё на четыре года с родителями…
— Можно сказать, что желание/потребность защитить от насилия других с тех пор проходит через всю твою жизнь?
— Да, я в этом уверена. Есть пассивная и активная эмпатия. И у меня не было сложностей с сопереживанием, но мне было сложно действовать — я не знала, как. Потому что в моей семье мне никто не помогал. Мама нас не могла защитить. И у меня просто не было навыка, как помогать людям. И когда я видела, что кому-то больно или плохо, у меня начинался ступор. Не потому, что мне было все равно, а потому, что я не знала, как вообще помогают и поддерживают? И только прошлым летом, осенью и зимой я научилась. Благодаря людям, которые проявляют эмпатию активно. Видят, что где-то нужна помощь, мгновенно собираются и помогают. И я стала действовать так же — не стоять и смотреть, а брать и делать. Я не знаю, как это отразилось на творчестве — но я и в текстах хочу залечить раны других. Моя американская редакторка в прошлом августе…
— Как её зовут?
— Мэри Коллар. И она спросила: «Энни, как ты, поэтка, собираешься залечивать раны своего народа? Ты же понимаешь, что придётся. Как ты собираешься это делать?». И я понимаю, что это, наверное, миссия. Пафосное, слово, конечно. Пусть будет задача. Или роль. Моя роль. Это то, что помогает мне ощущать себя нужной. И дает смысл. Вот собираю истории, вижусь с людьми. Людям нравится рассказывать, им важно быть услышанными. Это живые переживания, очень честные пока. И моя роль — не стороннего наблюдателя, а участницы. Я считаю, что имею на это право.
— Твои новые стихи и правда очень эмпатичны. Одна из главных тем — насилия над женщинами. Насколько подобное письмо сегодня необходимо?
— Оно очень нужно и важно. Я восхищаюсь женщинами, которые пишут об этом. Потому что кроме нас самих для нас никто ничего не сделает. У нас есть только мы сами, женщины. Никакое общество в глобальном смысле, ни мужчины, ни институции — никто нас не защитит. Только мы есть друг у друга. И вот женщина читает стихотворение и понимает, что она не одна, что её опыт — настоящий, она его не придумала, он часть большого опыта. И когда-нибудь всё будет хорошо, и мы сможем над этим поплакать и посмеяться. А пока важно знать, что про них/нас говорят. Женщинам реально важно, чтобы рассказывали их истории, а имена — звучали.
— А тебе лично насколько было важно принять участие в первом Фестивале феминистского письма? Ощутила ли ты сестринство, солидарность?
— Было… удивительно получить приглашение. Особенно от Галины Рымбу. Знаешь, именно её стихи в переводе на английский были у меня с собой, когда меня забрали на Окрестина… Там тоже было что-то протестное, и я подумала: «Офигеть, как совпало!». Этот человек был для меня на уровне легенды. Кто-то там, далеко… легендарная Галина Рымбу, недосягаемая. И тут подруга прислала мне афишу фестиваля, я подумала: «О, классно, схожу на мастер-классы, такая классная тема!». А потом мне написала Галина, и я подумала: «Ни фига себе, вот это я доросла!». Это оказалось так вовремя и так необходимо!
— Рад, что так сложилось. Как рад участию и других молодых беларусских поэток, например, Кристины Бандуриной. Скажи, какие темы заботят младшее литературное поколение в Беларуси?
— Мне приходит в голову телесность, её очень много в наших новых стихах. Ещё идентичность в разных формах. И гендерная, и беларусская — твоё место, дом, ощущение, кто ты и откуда. Женская тема конечно же. Какие-то чисто беларусские — вроде Чернобыля или связи с родом. И тема родителей. Отношения со страной. Они у нас во многом сложные. Отношения с языком. Одиночество. И любовь. Просто меняется оптика, трансформируются отношения между полами. И мы об этом говорим другим языком. У меня в книге есть несколько подобных стихотворений. Одно время я путешествовала, и у меня были мужчины из разных стран, я про это написала несколько текстов…
Вот думаю, есть ли тема материнства? Нет, наверное. Не поднимается так, как хотелось бы. Конечно же, протесты. Беларусь, новая Беларусь. Насилие и то, что мы извлекаем из него; изменения, на которые надеемся… Интересно, будем ли мы писать о надеждах, которые не сбылись?
— Каково быть беларускоязычной поэткой в русскоязычной в целом Беларуси?
— Дело не в языке, а в том, что не так-то просто быть поэтом или поэткой в XXI веке. Многие не читают поэзию, не понимают её. Но иногда происходят сдвиги. Помню, как я была в школе литературного перевода в Норидже (Англия) и работала над переводом стихотворения Кристины Бандуриной на английский язык — и вот на выпускном мероприятии мы зачитываем свои переводы… Я никогда не видела столько людей, которые бы так внимательно слушали. И одна девушка-француженка потом подошла, сказала, что со школы не читала стихов, считала, что это что-то устаревшее. Неинтересное. И я помогла ей увидеть, что поэзия может быть чем-то очень близким и современным.
— Есть ли какие-то преференции у беларусскоязычных поэток и поэтов в сравнении с русскоязычными в современной Беларуси — или они появились только сейчас, когда вас стали активно переводить?
— ПЕН-Центр и Союз беларусских писателей делают очень крутые фестивали (многоязычные) и премии, которые я считаю знаком качества. Это тот микрокосм, в котором я существую. О другом я знаю не так хорошо. Дмитрий Строцев мог бы об этом больше рассказать. Я знаю, что наши русскоязычные поэты принимают участие в российских премиях и фестивалях. Хотя у нас есть фестиваль «Вершы на асфальце» («Стихи на асфальте») — он двухмовный, там нет особого разделения.
— Каких современных беларуских поэтов и поэток необходимо знать?
— Андрей Хаданович — для любителей иронии и силлабо-тоники и отсылочек к мировой поэзии (улыбается). Виктор Жибуль, Вальжина Морт, Юля Тимофеева, Наста Кудасова, Даша Белькевич… Виталь Рыжков — он, правда, стихи все меньше пишет, больше рэп, но это все равно значимое имя. Влад Ленкевич, Вольга Гапеева, Сабина Брило, Кристина Бондурина, Артур Комаровский… Есть и другие, но они менее активно печатаются, например, Ганна Шакель и Мария Бадей, и молодые русскоязычные поэты, с которыми я училась в школе поэзии при Союзе писателей, например, Даниил Арианов…
— Насколько сильно ощущалась поддержка из-за рубежа после августа‑2020? Давай поговорим именно о литературной солидарности…
— Я очень сильно ее ощущала. Она была масштабной и мгновенной. Всё началось с того, что нас начали переводить на разные языки: на русский, украинский, шведский, польский, чешский, немецкий… Что-то я наверняка пропустила. Нас стали публиковать, просят об интервью, приглашают с выступлениями — почитать стихи и рассказать о ситуации в Беларуси. Я считаю, это очень важно, когда нас принимают всерьез, понимая, что мы способны говорить не только о литературе, но и о политике, о социально-политическом кризисе. Открывают резиденции в Чехии, Польше и Швеции. Союзы писателей публикуют заявления в нашу поддержку — тоже дают понять: мы вас видим и слышим, мы с вами. Вчера Нина Георге (известная немецкая писательница, председательница Ассоциации европейских писателей/European Writers’ Council) рассказала мне, как недавно выступая на международном мероприятии говорила про нас. Т. е. это делается и с нашим участием, и без него, но про нас. Недавно нам с Дмитрием Строцевым дали премию Союза норвежских писателей, хотя она больше политическая, чем литературная (потому что не влечёт переводов или публикаций). Это тоже важный акт солидарности.
— А насколько важно ощущение: «Мы не одни»?
— Я бы давно сдалась, если бы не чувствовала этого постоянно! Это такая колоссальная поддержка! Для меня важно, когда меня хотят слышать. Это дает мне силы. У Алексиевич в книге «У войны не женское лицо» была цитата из чьего-то стихотворения: «Будь проклята война — наш звездный час». Я очень её люблю. Знаешь, мое творчество вдруг открылось огромному числу людей в разных странах. На него обратили внимание. Грустно, что по такому поводу, но это произошло. И это очень важно для меня. Для моего внутреннего роста — как личности и как творца. Вот мы разговариваем сейчас, но знал бы ты про меня, если бы новость о моём задержании не разлетелась так широко?
— Очень печальный повод, но иногда необходимый…
— Когда меня взяли, мне просто не повезло… С Дмитрием Строцевым отдельная история, его целенаправленно задержали. А мне не повезло. Никто не знал, что я поэтка — им насрать, они вообще не понимают, что это такое. Для них это несуществующий пласт. Но сколько тех, кого не задержали, кто был аккуратней или меньше участвовал в протестах, но, тем не менее, участвовал…
— Тебя просто взяли на улице?
— Меня просто взяли во время марша. Я отказывалась уходить, когда отпускали. Это был небольшой марш, человек триста от силы, внезапно приехали автозаки и бусики, нас прижали к стене. Хотели забрать только мужчин, говорили нам, женщинам: «Идите», — но мы отказались. Я там в первых рядах стояла. Кричала им про права человека, что мы имеем право на свободу мирных собраний… Ну, и всё. Я их достала, меня забрали… Я не читала стихотворений, я говорила о свободе мирных собраний. И свободе высказываний, на которые мы имеем право. И отказывалась уходить. Говорила, что это они должны уйти.
— Насколько тяжело и страшно было в тюрьме? Вспоминаю твоё стихотворение «в нашей камере», где заключённые перестукиваются «жи-ве-Бе-ла-русь». Или было куда страшнее как, например, в цикле Ленкевича «6 стихотворений осени 2020»?
— Было и так, и так. Моё очень спокойное. Оно не передаёт тревоги, в той степени, в которой она была. Было не страшно — было очень тревожно. Например, я не пишу (это будет в прозе) о тревоге перед возможным насилием. Говорю не только про физическое, но и про сексуальное, которого я всё время опасалась. Даже уже понимая, что никто меня не будет насиловать. Первые дня три — это вообще красная нить… Очень сложно психологически, когда тебя всячески стараются унизить. Уважения для них не существует, они не понимают, что это. Но это было не так жёстко, как стало позже, как теперь.
— Сейчас все жёстче?
— Раз в десять, наверное.
— В чём это выражается?
— Мы спали на матрасах — у нас не забирали матрасы. Мы могли целый день валяться на нарах, что и делали. Нам передавали книжки, другие передачи. У нас горел ночью только ночной свет. А сейчас матрасы забирают, сидеть на кроватях нельзя. У нас была одна кровать на человека, а теперь там по два, по три человека на койко-место, и люди спят на полу, на столах, на лавках. Вначале там были только политические, все свои, а теперь подселяют бездомных людей с вшами, и пьяных, и буйных, агрессивных. Постоянно заливают хлорку, будят по нескольку раз за ночь, выводят, заставляют называть имя, фамилию. Дневной свет горит сутками. Передачи не передают. Иногда только, когда ты уже выходишь. Выводят на прогулку, но могут и совсем не выводить. Гигиенические средства могут минимально передавать. А теперь ещё и сроки больше. Если тебя второй раз задержали, могут 25–30 суток дать, а я тогда всего девять отсидела…
— У Влада Ленкевича в тексте о задержании (а его брали дважды: на шесть, а потом на 15 суток) были стихи про собаку, которая отбывает на Окрестина пожизненное, и он пишет: «моя горстка суток/ смехотворна/ даже одного/ скуления собаки/ не сто́ит». Вот и ты говоришь о чём-то подобном… Давай закончим таким вопросом: несколько раз слышал, как беларусы — по отношению к себе — с горечью говорили: «Не сидел, значит, не беларус». Что бы ты сказала им в поддержку?..
— Молодцы — все. Все, кто что-то делает. И лучше это делать на свободе. На свободе ты можешь сделать больше. Главное — действие, а не «сидел/не сидел» или «сидела/не сидела». Сбежать, или выскользнуть, или обхитрить — это вообще супер круто. И этим можно гордиться. А попасться… Из тюрьмы много не сделаешь. А нам важно что-то делать. Порой кажется, что это самое главное.
Беседовал Владимир Коркунов
