на полях книг

Стихи Андрея Санникова (один из основателей Уральской поэтической школы), сталкивают в себе традиционную просодию и метафизику, вырастающую из предельно конкретных наблюдений.

Поэтика Санникова — крепкий коктейль из примитивистской стилистики, сюрреалистических образов и, как пишет Юлия Подлубнова, «общего уральского хронотопа с его непреложной маргинальностью и суровостью».

Внутри крайне бесприютной реальности, где «вокруг домов изрытая земля, вокруг домов заброшенная стройка», Санникову удается зафиксировать сдвиги, превращающие реальность в сказку: «а внизу гуляют люди — / здороваются, хлопают себя / то по груди, то по боку — неслышно / внутри одежды дребезжат мобилы, / как будто зубы у детей растут».

В погоне составителей за хронологической точностью, книга получилась крайне неровной, но при этом довольно точно отражающей метания поколения, к которому принадлежит автор: от советской стилистики поэтов 80‑х гг. с их декларативностью, через переоткрытие поэзии Серебрянного века — к обретению собственного индивидуального голоса. Санников работает с локальным поэтическим дискурсом, но внутри него создает язык для бесприютного пространства вокруг: «далекий край, похожий на прицеп — / вокруг него одни леса и горы. / одни леса — и горы в них стоят, / как будто мебель в утренней квартире».

Стихи Леты Югай крепко завязаны на фольклорной стилистике. Не удивительно, ведь Югай — ученая-фольклористка, и в новой книге делает будто бы следующий шаг: от поэтессы к антропологу, точнее, как будто бы меняет эти роли. Вполне традиционная лирика трансформируется в found poetry, когда авторка перечисляет заброшенные церкви и тщательно фиксирует надписи на их стенах; в документальную поэзию, когда бережливо записывает имена пожилых рецепиенток и их истории (и, обязательно, — элементы говора).

Эта совершенно научная тяга к каталогизации и тщательной фиксации логично соседствует с выведением за границы текста автора-субъекта. Он всегда только наблюдатель, интервьюер.

А все удивительное — настолько обыденная и естественная часть жизни, что все заурядное вокруг — удивительно: «Сосны ходят по земле великаньими ногами, / Сосны прячутся в золе, съеденные очагом / Сосны гнуться на ветру, заплетаются узлами, / Сосны стонут поутру, держат двери в дом».

Георгий Мартиросян принадлежит к поколению молодых авторов, которые оказались чувствительны к перемене способов поэтического письма и, по словам Кирилла Корчагина, «выросли среди социальных сетей и были вынуждены заново открывать для себя поэтику и политику». Первая книга шорт-листера Премии Аркадия Драгомощенко как раз об этом.

В его текстах личное и политическое сплетаются в неразделимой связи, где одно неотличимо от другого. «Я говорю, что люблю тебя, / и ты отвечаешь, что ничего не слышишь / из-за сирен проезжающих правительственных машин».

Здесь квир-любовь находится в пространстве тотального насилия извне: «мы окружены культурой насилия / выебанных наизнанку граждан России / и я боюсь взять тебя за руку», но также и изнутри: «не смывая кровь со смесителя, надрезаю нижнее веко и слепну от слёз после того, как избил макса», переплетаясь с вопросами о национальной идентичности, крайне важной для автора: «так же легко когда-то время вычищало из меня язык старой Армении, / ведь в языке ничего не может остаться и память языка безлична».

Мартиросян естественно и легко предлагает автостереотип мира «двадцатилетних и очарованных своей злостью», где все социальные конструкты воспринимаются как данность, а не героический личный выбор.