Голоса

Была ранняя весна, снег, смешанный с грязью. И красная машина.

Что-то большое, теплое, вибрирующее возникло слева. Слишком близко для автобусной остановки, неестественно близко, сразу понятно, что-то не так.

Ее одежда грязная, пыль, пятна на спине, на ногах. Она лежала на земле. Лежала в пыли где-то, ранним утром, в своих сапогах, с красивой сумкой, она лежала всем телом в пыли, ее волосы в пыли, пыль в складках, она там двигалась, в этой пыли и грязи, ее двигали, ее положили на землю, в пыль, в ее красивой, праздничной одежде, на ее лице ссадины, на ее лице царапина, все ее лицо черное, ее лицо покрыто потоками туши, ее красивое накрашенное лицо растеклось повсюду, потому что она рыдает, она рыдает так, как будто все кончилось.

Я вновь в неосвещенном пространстве, наполненном зомби, восставшими мертвецами с палками, я думаю о моих девочках, я опускаю глаза под их взглядом, я думаю о том, как буду умолять.

В паузах из-за качества связи в скайпе не видно, плачет она или нет. Паузы у нас долгие, но не пустые, ровно столько, сколько нужно, чтобы переварить момент. Она рассказывает, и перед открытыми глазами начинают мелькать, как испорченная лампочка, навязчивые картинки.

В последнее время мне кажется, что во мне слишком много дырок.

Я хотела, чтобы мне вернули мое достоинство, чтобы вернули то, отчего я отказалась, чтобы выжить.

Я так хочу обнять тебя. Почему я не обняла тебя? Почему я не решилась обнять тебя, ведь это желание было таким естественным, я почти сделала это и вдруг испугалась, удивилась тому, насколько ясным и правильным мне оно показалось.

Может быть, она зарыдала бы еще сильнее, зарыдала бы вся целиком, как потом в троллейбусе.

Я вышла из машины и пошла по полю. Это длилось всего две минуты, но мне показалось, что очень долго. Снег был очень глубокий. Я не могла идти и завязала в снегу, смешанном с грязью.

Такая черная и большая, на фоне серого вокзала, серого ветра. Все серое, холодное, все в пыли. Можно позвонить. Она хотела позвонить и все стояла так же близко, прилепившись ко мне слева, как огромный, пыльный, растерзанный воробей. Она взяла мой телефон и застыла. Потом стала с усилием пытаться вспомнить номер по памяти, двигая пальцем в воздухе, надеясь вспомнить свои привычные движения по клавиатуре.

Пальцем в воздухе, как ребенок, который запомнил только один номер, который звонит только маме, чтобы сказать, что вернулся домой из школы.

Она застыла в ужасе и перестала рыдать. Я забыла… Господи, можно я сдохну, чтобы она вспомнила.

Ты — жертва.

Отчаяние. Теперь я точно знаю, что такое отчаяние. Отчаяние, это когда ты не помнишь последний номер телефона.

Мне стало страшно, она взорвалась, как от боли, от моего появления.

На мне были мои любимые сапоги, короткая юбка, кофту не помню. Не помню. Не помню, была ли у меня сумочка, может быть, была.

Подруга записала номер машины, его остановили на первом посту. Мент спросил: «Девушка, с вами все нормально?». Нет, со мной не все нормально, меня только что изнасиловал водитель.

М. рисует дом своей мечты.

Она не могла вспомнить название магазина, очень долго, опять не могла вспомнить, и опять залило это отчаяние. Вспомнила. Договорились встретиться у «Магнолии». Леша. Она вышла и очень быстрым шагом ушла под руку с молодым человеком во двор. В глубину. Я не защитила ее.

Притвориться падалью — мой вариант. Когда страшно, я умею застывать. Как во сне, когда не можешь двинуться.

Женщины-поэты бесконечно требуют дополнительных привилегий — вертелась в голове чья-то фраза. Я быстро шла по темным дворам незнакомого района. Кто идет напротив — нормальный или опять зомбак, этот с девушкой — прекрасно, этот уже с добычей. Я спешила к метро, там светло и много людей. Я думала о своих привилегиях.

Мое тело подставляет меня из раза в раз, с заходом солнца.

Вот, тут у меня будут розы, тут огурцы. Здесь дом, здесь поле. Странно, по расположению похоже, как у него на участке.

У тебя один ребенок? — Пять. 2009, 2010, 2011, 2013 и 2014. А сколько тебе лет? Тридцать. Дети общаются с отцом? Приезжает папа ихний, только истерит.

А еще он был старый. Ему было больше сорока. После он расспрашивал, когда у меня был первый раз, говорил комплименты, говорил, что я красивая. Вот в этом месте меня особенно тошнит.

У меня сейчас восстановились волосы. Вот когда было совсем плохо, у меня волосы выпадали прямо клочьями, вот тут на лбу, видите?

Его отпустили. Сказали, задержать не имеют права. Я вышла из машины, и мы пошли в участок. Они заставили меня очень подробно описать все, что произошло. Я повторяла четыре раза. Мне кажется, они получали от этого удовольствие. Спрашивали, сколько лет, девственница ли. Мне восемнадцать с половиной и у меня уже был парень.

Его фотография была там. На него уже было четыре заявления, и только одно дошло до суда — это потому, что девушка была несовершеннолетняя и девственница. Не посадили. Недостаточно доказательств. Менты предложили мне наказать его своими усилиями, попросить друзей, даже дали его адрес. Вы сами с ним разберитесь — а мы от него потом заявление не примем.

Избить женщину стоит от пяти до тридцати тысяч рублей. Еще есть максимальный штраф в сорок тысяч, но на моей практике ни разу не дали максимальный.

Я сидела на кровати. Он то плакал, то шутил, говорил, что сейчас будет меня лечить. Пытался обнимать меня. Страшно было безумно. Я просто застывала и притворялась мертвой.

Сопротивляться, бежать или притвориться падалью.

Я с самого начала боялась, что он меня убьет. От него исходило что-то жуткое. Глаза прозрачные, как стеклянные.

Мое тело в опасности, мой дух может быть непоколебим, но мое тело в опасности каждый день, и я злюсь на него все сильнее.

М. рисует пляж своей мечты. М. рисует море и песок, усеянный огромными черными птицами.

Вот в этом месте меня особенно тошнит.

Из интервью с Варварой Терещенко

— Ваше эссе «Голоса» стало дополнением к серии работ «Сувениры» — это объекты, похожие на новогодние шарики со снегом, только внутри лежит жертва, а рядом с ней — нечто, напоминающее о перенесённой травме. Трудно было разговорить ваших героинь? Насколько сложно оказалось добраться до их внутренних травм?

— Конечно, о таких вещах нельзя говорить легко (или с лёгкостью). В этой работе я столкнулась с большим количеством трудностей. Поначалу я пыталась найти женщин, готовых работать со мной, через кризисные центры и соцсети. Разместила пост в группе «Сестер»³. Откликнулась только одна девушка… Чуть позже я стала волонтеркой Кризисного центра помощи женщинам и детям в Дубках. Это единственная подобная организация хоть как-то финансируемая государством. Отсюда засилье бюрократии — попасть в стационар очень трудно. Меня тоже коснулась эта волокита, но, благодаря поддержке тогдашней директорки Центра, мне разрешили вести уроки рисования для женщин, живущих в стационаре. Заниматься своего рода арт-терапией.

Женщины, попавшие в стационар, — это женщины, которым угрожает прямая опасность от агрессора (мужа или партнера), и которые остались без жилья. По разным причинам, в основном, потому, что оставаться дома с детьми (а это, в основном, женщины с детьми, а не с одним ребенком) — небезопасно. Я понимаю, что многого дать им не могла, но я старалась помочь им хоть немного восстановиться психологически. После смены руководства меня попросили на выход. К тому же, я осознала, что с помощью арт-терапии у меня не получается установить нужный уровень доверия и контакта с жертвами. Я поняла, что придется искать участниц для проекта среди знакомых.

— Это было легко?

— Увы, очень-очень легко. Каждая третья женщина подвергалась тому или иному опыту насилия. Так что нужно понимать, что в «Сувенирах» не только пять очень тяжелых историй, это еще и истории близких мне женщин… И отчасти женщин вообще. Общаться с ними, находить точки взаимодействия было непросто. Даже с близкими людьми такой разговор требует огромных эмоциональных затрат…

<…>

— Вам как художнице (в данном случае, прозаику) каково было пропускать сквозь себя столько чужой боли? И как сложилось эссе «Голоса»?

— Сложно описать. Я не раз говорила, что ощущаю себя проводником. Опыт общения с жертвами насилия можно сравнить со спиритическим сеансом. У меня нет психологического образования, поэтому нет инструментов для того чтобы «отделять» чужое от своего и относиться к нему спокойнее. Это можно назвать сверхъестественным единением. И всё же, у меня никогда не было ощущения, что я себя «загружаю» чем-то, что может мне навредить. Но боль, конечно, испытывала.

Работа над текстом шла похожим образом. Этот текст — выжимка из всех голосов, которые через меня прошли. Я воспринимаю его скорее как коллаж, составленный из свидетельств женщин, чем как литературу, хотя в «Голосах», конечно, немало личных ощущений. Мне было важно передать ощущение некоего бессилия, когда отовсюду несутся голоса, рассказывающие о боли, и ты немеешь перед лицом этого ужаса.

Полная версия интервью: https://vk-golosa.net/interview/onemenie-pered-licom-uzhasa-i-vyhod-k-svetu