Денис Ларионов о «сложной» поэзии, авторском пессимизме, местонахождении «актуального» текста и созиданию не наперекор, а благодаря сомнениям
— Современная молодая поэзия (не вся, но подобных стихов крайне много) — сложна, отчасти засушена и нарочито интеллектуальна. Речь можно вести о большом диапазоне действительно хороших поэтов — от Екатерины Захаркив и Александра Авербуха до Никиты Сафонова и даже вас. Кто её заархивировал (как она появилась) и что делать с её переизбытком?
— Действительно, иногда возникает ощущение, что «сложность» перестает быть свойством текста, но становится маркером принадлежности к некоей условной социальной общности, разделяющей определенную моду. Но что такое «нарочитая интеллектуальность»? Интеллектуальность либо есть, либо её нет. Нередко усложненным языком выговариваются до смешного тривиальные смыслы, а бывает, что текст представляет собой всего лишь малограмотный набор слов (есть и такое, к сожалению). Впрочем, за подобными конфузами скрывается гораздо более масштабная и серьезная проблема (issue), а именно коренная перемена оснований поэзии как таковой, ее синтаксического строя, семантических свойств, лирического субъекта и т. д. Возможно, именно этим вызван алармизм вашего вопроса.
В осмысленных формах «сложное» письмо — это ничего не гарантирующее (ни поэту, ни читателю), но требующее определенных усилий исследование мира, связанное с большим количеством ограничений. Оно существует в замедленном времени, потому что такие тексты сочиняются, прямо скажем, не быстро, и плохо поддаются легитимации, потому что мало кому хочется возиться с трудноустроенными текстами, которые норовят дезавуировать любую интерпретацию и/или проблематизируют границу между литературой и не-литературой. К тому же, у нас почти не осталось институций и частных инициатив, которые бы могли заниматься прояснением и распространением подобных текстов; а более «нейтральные», то есть, конечно, компромиссные институции, во главе которых стоят люди весьма традиционных взглядов на поэзию, вообще не придают им значения (и не обязаны, в общем-то). Как вы думаете, может ли кто-то из названных вами авторов попасть в шорт-лист премии «Лицей» (и хорошо, что не может)? При этом мне не хотелось бы фетишизировать «сложность», представлять ее в виде отдельного литературного движения и выступать ее апологетом (это было бы смешно).
Обращение же ряда авторов преимущественно 1980‑х гг. рождения к «сложным» типам письма навскидку может быть объяснено причинами общегуманитарного (глубокое погружение в контекст континентальной и/или аналитической философии), социального (стремления изъять себя из символического обмена, свойственного российскому обществу) или культурного (стремление обновить поэтический канон или вообще «переизобрести» поэзию) характера. Но с каждым автором, так сказать, надо разбираться индивидуально.
— Кажется, нет больше имён, являющихся безусловными (последним, да и то с натяжкой, был Бродский). Литература, как и история, идёт в разные стороны. Вот есть поэт Елизавета Мнацаканова. Для нас она живой классик, оппоненты, глядя на её стихи, покрутят пальцем у виска. Вы можете предположить, что «правда» не на вашей (нашей) стороне? Или что она где-то между?
— У меня ни дня не было ощущения, что «правда» на моей стороне. При этом я уважаю свои мнения. И мнения оппонентов я уважаю, хотя могу и поспорить, а человек, крутящий пальцем у виска по поводу поэтессы Мнацакановой (на самом деле здесь может стоять любая фамилия), — это просто человек, крутящий пальцем у виска, с которым не о чем спорить. Понимаете, тексты Мнацакановой — не оригинальное штукарство, обезоруживающее простодушного читателя, а исторически и культурно обусловленное явление, понимание которого объяснило бы сегодняшнее стремление к конвергенции поэзии с другими видами искусств (и не только).
В целом же Мнацаканова — довольно консервативный автор, хоть и работающий в модусе авангардного письма (которое к середине прошлого века чуть ли не стало собственной противоположностью). Желающих могу отослать к докладу Дмитрия Кузьмина, прочитанному им на Львовской секции конференции ASEES.
— Тогда как правильно прочитывать тексты, такие как у Елизаветы Мнацакановой или Евгении Сусловой? Подскажите наивному/стремящемуся понять читателю.
— Честно говоря, я не понимаю, как можно в небольшой реплике рассказать о столь нетривиальных поэтиках, да еще в режиме «как правильно читать». Могу лишь отослать к своим текстам об этих поэтессах, ну или предложить написать мне личное письмо с конкретными вопросами. Я не могу позволить себе считать кого-то наивным или наивной, но и первый шаг в понимании поэта я за другого человека сделать не могу.
— А где находится «актуальность» у поэзии? То есть, наверное, монополии на неё у круга журнала «Воздух» нет, и это не только «умный верлибр». Что может быть актуального в сегодняшней силлаботонике, опубликованной в традиционном «толстяке»?
— «Сработать» может любой текст, но у силлаботоники шансов больше, в силу большей аттрактивности: вспомним хотя бы десятилетней давности спор вокруг «В Ленинграде, на рассвете…» Виталия Пуханова, в котором нет ни одного элемента, который бы затруднял понимание этого текста. Но мне кажется, что способ измерения актуальности поэтического текста через его формальные особенности довольно архаичен. Как и через его идеологическое послание (хотя этот пункт сегодня нуждается в дополнительном объяснении). Скорее, «актуальность» — если под ней, согласно словарю, понимают отчаянную современность конкретного текста или поэтики — совокупность двух этих факторов плюс «кое-что еще»: социальные и культурные обстоятельства, которые способны задать ту или иную траекторию прочтения.
— На какие вопросы вы пытаетесь ответить своими стихами — и почему именно такая форма?
— Думаю, лично у меня нет какого-то специального видения мира, для которого необходимо обращаться к столь трудоемкому предприятию как написание стихов. Нравится нам это или нет, но большую часть жизни мы проводим в повседневной стихии банального (говорю безоценочно), в которой есть своя скука и своя прелесть. А поэтические тексты — это нечто вроде поля исследования, но не лабораторного, а включенного. Чему же посвящено это исследование? Попытке найти ответ на вопрос, может ли существовать мир без центра (то есть насколько хватит кислорода в децентрированном мире). Но центральной для меня темой я считаю исследование отношений — между людьми, объектами, языком/ами. Конечно, это не то исследование, что проводилось бы в академическом учреждении — хотя бы из-за пессимистической предустановки автора.
— Говорят, каждый священник хоть раз в жизни стоял перед зеркалом и спрашивал себя: «Не обманываюсь ли я? А вдруг Бога нет?». У вас не было сомнений, что в смысле литературы вы приставили лестницу не к той стене?
— Как и положено человеку моих занятий, большую часть своей жизни я провожу в сомнениях: в себе, в своей жизни, в своей деятельности и т. д. Если я и сделал что-то дельное, то благодаря им — конечно же, в моменты, когда сомнения рассеялись или отступили перед срочностью работы. Мне кажется, необходимо соблюдать баланс между уверенностью и сомнением, не впадая ни в одну из крайностей. Это довольно непросто психологически, но это издержки работы литератора и исследователя.
При этом у меня нет ощущения обмана себя или других. Есть досада, что предложенный мной способ словесного выражения для очень многих непонятен или даже неадекватен. Но, с другой стороны, эта дистанцированность — прагматический эквивалент интересующих меня-как-автора тем и мотивов. Нужно быть к нему готовым, продолжая делать то, что начал: в конце концов, моих текстов за меня никто не напишет. Да и способ этот сложился не сразу, довольно долго я стремился скалибровать оптимальный для меня способ словесного выражения. Так что лестницу переставлять уже поздно (да и не хочется).
Беседовал Владимир Коркунов
