Аркадия Драгомощенко в начале 1990-х называли центром притяжения молодых ленинградских литераторов. Он и в самом деле менял поэзию — и пожалуй, действительно больше лианозовцев и коллег по петербургскому андеграунду повлиял на то, в каком направлении стал развиваться русскоязычный верлибр. Его стихи стали кислородом в загазованное идеологией время. Инъекцией подлинности в эпоху <официальных> симулякров.
Более того — его поэзия преодолевала границы, по словам Наталии Азаровой, она <поэзия АТД> принуждает русский язык выйти на межнациональный, межъязыковой уровень, наводя нас на мысль, что никаких «систем “языка” нет, есть только социально значимые дискурсивные нормы».
Удивительно, но наша беседа — первое интервью хранительницы наследия АТД Зинаиды Драгомощенко. Можно было поговорить обо всём (и мы хотели!), но на этот раз речь об их винницкой юности и о том пути, который ради взаимных слов и чувств (с‑love) преодолели два человека, срезая письмами сотни километров, препятствий, <разумных> доводов и разлук.
— Зинаида Сидоровна, расскажите о жизни (вашей и Аркадия Трофимовича) в Виннице — вы же именно там познакомились?
— О жизни Аркадия в Виннице могу рассказать, лишь приведя цитаты из его интервью и писем ко мне.
С Аркадием я проучилась один год в девятом классе, затем он перешёл в другую школу. И только спустя шесть лет мы встретились на вечеринке, куда я пришла со своей подругой, а в Винницу приехала всего на несколько дней из Ленинграда. На следующий день мы встретились в институте, где Аркадий учился на филологическом факультете.
«Удивительная заброшенность младенчества и детства в ещё небольшом в ту пору украинском городе Виннице, где закончил свою карьеру начальником управления Юго-Западной железной дороги отец в звании полковника. Когда поступил в педагогический институт, я слушал первую лекцию по литературоведению, в аудитории, которая некогда была кабинетом отца. Управление Юго-Западной ж/д превратилось в институт, в котором я учился. Не закрывая глаз, видел совсем другие лица, слышал другие голоса. К тому времени отца не было в живых. Школьные годы напоминают досадную соринку в глазу, медленно, но всё же стекающую куда-то вовне, в странные промежутки действительно волшебных мгновений, случавшихся каких-то провалов и оцепенения, которые наиболее ярко вспыхивали в солнечные дни, пустынные, осенённые мельчайшей искрящейся, повисшей в воздухе пылью. Холмы».
И вот, в аудитории, которая некогда была кабинетом его отца, и где он бывал в детстве, а сейчас слушал лекции профессора литературоведения Малинковского, Аркадий сказал мне, что хочет написать роман об отце: «Я помню, я хочу это помнить».
— Как я понимаю, речь идёт о романе «Расположение в домах и деревьях». Но эта проза хорошо известна. Мне интереснее другое. Вам ведь пришлось возвращаться. Как же удалось сойтись?
— Через день я вернулась в Ленинград, и два года длилась переписка. Аркадий переехал в Ленинград в 1969 году и поступил в ЛГИТМиК на театроведческий факультет. С тех пор мы жили вместе.
Из интервью Аркадия 2006 года:
«К тому времени, когда нашёл на шкафу пишущую машинку отца — я уже хотел быть писателем. Попробовал клавиши — лента пересохла, но машинка была замечательная: Rain metall, чёрная портативная, но расположение букв просто чудовищное. И когда пальцы нашли одну букву, вторую, третью — тут-то и возникло это чувство. Самое смешное, что это чувство у меня уже однажды возникало. Помню удивительный вечер, пять часов вечера — ещё отец был жив. Я сидел в столовой, должен был быть какой-то праздник, по-видимому. И мама пришла в каракулевой шубе, морозно было, и она мне подарила записную книжку в клеточку, в коленкоровом переплете — по тем временам такая жалкая книжечка, а на её раскладке хрустит клей, которым она склеена, — и карандаш. Большего счастья я в своей жизни не испытывал никогда. Я закрыл дверь в столовую, закрыл дверь на кухню, сел и написал: “На столе стоит лампа”. Я перечеркнул “лампа” и написал “зеленая лампа”. Это было что-то невероятное, потому что была эта “лампа” и на столе стояла лампа, но они были разные. И, тем не менее, имеющие друг к другу отношение. Возник тот фокус, который я до сих пор не могу разгадать. Какое-то головокружение, ты становишься на край непонятно чего.
В 11‑м классе я опять нахожу пишущую машинку и пробую, ощущаю, и тут возникает странная вещь: технология на руках, средство у тебя в кармане, а что с ним делать? Руки чешутся, а что писать, как писать? В это время у меня образовались действительно хорошие друзья, один друг — Фима Кучер, режиссер, учился в ГИТИСе, приезжал в Винницу, сейчас живет в Израиле. Стало появляться то, что называли иностранной литературой: “Южнопочтовый” в журнале “Нева” — попробуйте, прогрызитесь сквозь “Южнопочтового” в 11‑м классе, там письмо серьезное и плотное, роман Дёблина — там экспрессионизм немецкий, двухтомник американской новеллы — другая панорама возникла перед глазами и она мне стала очень близка. Я понял, что здесь многие вещи мне гораздо интереснее читать, чем Гончарова. Хемингуэй — его рассказы до сих пор звенят в голове, Big salanar river — эти рассказы восхитительны. А Шервуд Андерсен, кто о нём сейчас вспомнит? Изумительный писатель. Книги стали подтягивать людей, которые эти книги читали или читают, или хотят прочесть. Из них образовался уже совершенно другой круг.
Большая часть моих сверстников, с которыми я дружил, после школы поступила в Киевский институт кинематографии имени Карпенко-Карого на факультет кинорежиссуры. Появились планы уехать в Киев поработать для АПН (агентство печати новости). Одним словом, я ушёл в академический отпуск, между вторым и третьим курсом. Жил в Киеве диким образом в общежитии, которое находилось в Лавре, у святого источника — через Троицк это был самый короткий путь. Я прожил там почти семь месяцев, зарабатывал тем, что писал на украинском языке. Мой первый материал был про Институт кибернетики на Большой Китайской. Ещё Амосов был жив, его кибернетика находилась на Крещатике: пропуска, ксивы, компьютеры стояли, машины ездили между ними.
Писал я ещё для “Малдефран” — была такая чешская газета, ну как-то так я перебивался. Тогда же Параджанов выпустил фильм “Тени забытых предков”. Ещё смотрел его “Киевские фрески”, и Басыга снял замечательный фильм “Камiний хрест”, тогда уже Ильенко начинал как режиссер работать, после того как снялся у Параджанова. Это было хорошее время.
В 1967 году у меня возник роман с моей женой Зиной. Она тоже из Винницы, но тогда она училась в Ленинграде».
— Чем Вас привлёк Аркадий?
— Скоростью понимания. Мы с годами даже отвечали друг другу, не услышав вопроса. Многие обижались, что Аркадий их перебивает, но ему становилось скучно, когда собеседники долго выражали мысль или вопрос, на которые он мог ответить, — и он, не дослушав, отвечал.
На первом свидании Аркадий сказал, что хочет написать роман, и я ни секунды не сомневалась, что напишет. В письмах, а наша переписка длилась два года, он присылал стихи, и они мне нравились. К сожалению, Аркадий признавал только вновь написанные стихи и рвал старые.
Это стихотворение написано ещё до встречи со мной, и прислала его мне Лиля Мурга — однокурсница Аркадия (см. илл. — Ред.).
Конец 1967-го года:
«Вот я и устроился почти на работу. Предлагали место инструктора по молодёжной прессе в обкоме комсомола и редактором заводского радиовещания. Как-то вышло, что согласился на последнее. Говорят, там работа на русском языке, и может быть, поэтому мне эту работу предлагали более настойчиво. Конечно, “предлагали” — гипербола, но шансы устроиться есть. Вот, кончилась моя жизнь относительно свободного художника. Кончились фаэтоны, студенческое остроумие, которое так и сверкает на страницах наших журналов, песни в полумраке о суровых мужах, что при бородах идут по каким-то диким краям, и душа которых чиста. И, вообще, отпадает потребность во всех аксессуарах, которые ранее окружали меня, несмотря на то, хотел я или не хотел. Просто ненужным оказывается. Я знал, но всё равно ощущение такое, будто после сна выкуриваешь сигарету и шагаешь по улице, а уже день и мороз».
Аркадию почти 22 года… Вот его письмо из Винницы в Ленинград:
7-1-68 г.
«Писал утром и не написал. Светило солнышко, а ты знаешь, как я люблю зимнее солнце.
Вот тебе и вечер. Написал я сегодня тыщу слов, как раньше, бывало, делал. Из них сгодится, очевидно, слов сто пятьдесят, или вообще ничего не сгодится. Ладно уж!
День-деньской думал — уехала ты или не уехала? Додумался. Ты похожа на снегиря. Они зимой — и ты тоже зимой. Но только у снегирей нет такой шеи…
Ну вот, а пока даю тебе две свои физиономии (см. илл. — Ред.). Не корысти ради, а истины, а она, окаянная, познается — в чем? Ну вот, сравнивай меня со мной. Я есть и очень страшный, и не очень. Это друг меня снимал, художничек фотокамеры».
«Ты пиши, слышишь?» — приписал он в конце.
А вот фрагмент письма 1968-го года:
«Обещают в моём “Жёлтом домике” тиснуть рассказец. Удостоился похвалы. Получил предложение снести свои упражнения в изящной словесности к редактору “Комсомольского племени”. Во‑первых, платят лучше, во‑вторых, если что — то протеже могу получить от этого редактора. И пр…, пр… В понедельник пойду узнаю о результатах. Ох, и страшно мне! (А они все, разумеется, выпустили аж по две книги своих рассказов. Так-то.) За стихи боюсь».
А ещё с Аркадием никогда не было скучно!
«Какое счастье встретить зимним вечером в доме, куда ты приглашен, хорошего собеседника! И, сидя недалеко от настольной лампы, не слишком яркой и не слишком тусклой, слушать, как говорит он, смотреть, как меняется его лицо, как движутся его руки, и, как будто издалека, течет его речь, перемежающаяся молчанием.
Совершенно неуловим тот момент, когда понимаешь, что нужно говорить тебе, и подхватываешь почти уже истонченную нить: несколько интонаций, свет, упавший на какой-нибудь предмет — легко и незаметно, просто и ненавязчиво облекаются словами и, словно в страшной игре, отталкиваясь от того, что видим, выращиваем дерево разговора со множеством ветвей, старых сучьев, молодых побегов, увядших и только лишь распустившихся листьев… Разрастается дерево, и тень его — молчание — тоже растет, суля, как и водится, прохладу и тишину.
Никогда “проповедник” не будет собеседником. Слишком рьяно относится он к тому, что говорит, слишком подозрителен к слушающему, да и не вера того, кто слушает, нужна ему, а покорность внимающего».
На остальные вопросы (а я прислал их полтора десятка. — В.К.) ответить кратко сложно — как можно рассказать о сорока трёх годах жизни? Когда я пятилетнему внуку на кухне что-то рассказывала «о жизни», он, посмотрев на меня, произнёс: «Жизнь пролетела как ветер. Да, Зина?».
Беседовал Владимир Коркунов
Фото из архива Зинаиды Драгомощенко
