Афина Фаррукзад,
«Болезнь белизны» /
пер. с шведского Надежды Воиновой
М.: UGAR, 2020
Предваряя разговор о книге Афины Фаррукзад «Болезнь белизны», скажу, что она произвела на меня невероятно сильное впечатление: передо мной оказались слова, настолько созвучные, настолько осязаемые, понятные, точные, — сравнимые с неожиданным солнечным ударом. Передо мной оказались слова сестры-трикстера, человека, не просто знающего мои реалии, но и живущего в схожем мире. Понимание книги Афины Фаррукзад невозможно без осознания, кто перед нами, а потому позволю себе познакомить читателя с Фаррукзад.
Афина Фаррукзад — современная шведская поэтесса иранского происхождения, драматургиня, литературный критик газеты «Афтонбладет» и переводчица. Родилась в 1983 году в Тегеране, выросла в Гётеборге, живет в Стокгольме. Другим словами, Фаррукзад — пример трикстера (в понимании Мадины Тлостановой[1]), писательница, существующая на стыке двух культурных миров.
Первое и главное, что делает с нами поэтическая книга Афины Фаррукзад, еще не произнося ни слова, — разрушает привычное восприятие книжной страницы и даже шире — обнажает саму белизну листа, визуальное подчинение черного белому, а потому особенно восхищает то, что буквы становятся белым на черном, а лист, холст художника становится черным. Так, уже графическое оформление, расположение текстов на странице, пустоты между фрагментами высказывания — всё это усиливает язык поэтессы как рупор.
Кроме того, сюжетная линия как таковая здесь отсутствует, что кажется важным с той точки зрения, что устройство текста не соответствует западным представлениям нормативности или литературного канона: здесь нет события, нет единого главного героя, поскольку тут невозможен один лирический субъект, это высказывание субальтерна, а значит, всех угнетенных, а значит, высказывание рода и семьи в широком смысле слова: не только семьи поэтессы, но семьи из угнетенных, из лишенных слова субальтернов. Кроме того, пустоты между строчками, разрозненность текста неслучайны, — это то, как видят другого — те, кто не хочет видеть или слышать его. Он лишен трибуны, лишен возможности говорить долго, он слишком много молчал, а потому его речь — это вырванные из глотки фразы, доносящие из толпы реплики, торчащие, как кустарник, слова.
Примечательно, что это не просто семейная история, это важный текст, пытающийся проиллюстрировать попытку ассимиляции в европейское западное общество и потребность встроиться в мир других, присваивая себе всю атрибутику доминирующей культуры: будь то рождественские гномы, искусственная ёлка, консервы или новые рецепты. Перед нами высказывание угнетенного, осознавшего, что он/а не просто вынуждены встраиваться в существующий мир, но и их язык и голос были утеряны, «пропущены через отбеливатель». Родной язык становится мечтой, звездой в глубоком ночном небе, всегда светящей, но вместе с тем — невероятно далекой:
Моя мать пропустила свой синтаксис через отбеливатель
И по ту сторону пунктуации её орфография стала белее
зимы в Норрланде
<…>
Моя мать сказала: Как было бы чудесно дочь
в единственную ночь, в такую ночь
из уст твоих услышать мой язык
Язык играет принципиальную роль в поэтическом тексте Фаррукзад:
Мой отец сказал: Сделай своим язык, добывающий хлеб
Моя бабушка сказала: Сделай своим язык что тебя защитит от слов
Мой брат сказал: Сделай своим язык что заставит ожить машину
Моя мать сказала: Сделай своим язык ради которого стоит меня предать
<…>
Ты встретишь смерть лишившись языка
Пришла немая и немой уйдёшь.
Другой подчас оказывается вынужден остаться без родного языка, вытесненного доминирующей культурой, как и лирическая героиня книги, а потому субальтерн обретает язык заново, будучи взрослым, только осознав свое право на высказывание, он начинает собирать и пересоздавать язык. Молчанье и немота: оборотная сторона созданного заново языка, именно долгое молчание порождает крик, а потому неслучайно помимо оружия-языка есть и оружие-молчание.
Разговор на языке титульной нации или империи также объясняется Фаррукзад: «Мой отец сказал: Пиши что этот язык тебя убивает пиши на этом языке/ Мой брат сказал: Только если они тебя знают ты существуешь»; «Мой брат сказал: Мы осуждаем насилие на языке насильника/ но его язык придуман чтоб оправдать насилие». Лишенный иных инструментов чужак вынужден обозначать свое право на существование и высказывание посредством ИХ языка, здесь важно, что подобное использование языка вовсе не дарует ему силу или полномочие, напротив — условно кастрирует язык насилия, поскольку произносится с другой целью и другими устами, он осуждает, тогда как придуман, чтобы оправдать.
Немаловажную роль играет имя: это не просто наименование, это продолжение цивилизации и истории, генеалогия революции, это то немногочисленное, что несет с собой субальтерн помимо тьмы материнского чрева, способ обозначить свое существование. По этой же причине персонажи книги не хотят быть похороненными на чужой земле, они просят лирическую героиню вернуть им язык и молоко, вернуть их право на иной мир — не западный; здесь значительную роль играют и слова бабушки о том, что нельзя быть «родом из ниоткуда»:
Моя мать сказала: Не хорони меня здесь
Похорони меня там где лоск цивилизации поблёк
Выплюнь мой язык верни молоко в мою грудь
<…>
Мой отец сказал: Раз никто из твоих не зарыт в эту землю
она не твоя
Моя мать сказала: Только когда меня закопаешь в неё
она станет твоей
Как уже было сказано: Афина Фаррукзад говорит не только о себе и за себя, а в первую очередь — дарует слово семье, роду, прошлому, а потому на протяжении всей книги говорят мать, отец, брат, бабушка, дядя:
Моя мать сказала: Похоже до тебя так и не дошло
что под твоим именем зарождалась цивилизация
Моя мать сказала: Тьма моего чрева — это всё чем ты владеешь
С одной стороны, Фаррукзад выступает медиатором, проводником их слов, с другой — позволяет нам стать свидетелями их разговоров и воспоминаний. Иногда они (близкие) врываются в тексты, иллюстрируя его швы «напиши так» или обнажая травму прошлого, к примеру, горячая крыша сгоревшего дома, навсегда утраченного дома: «Мой отец сказал: Твоя семья не вернётся на крышу когда та остынет». Но одно принципиально важно — без памяти, без прошлого, без рода невозможно обрести самого себя, а потому бабушка дарует мать, отец — самого себя, брат — самого себя, а мать — самое ценное, — язык, причем это не только родственники по крови, это и близкие люди по идеологии и положению в обществе: те, у кого болят одни и те же места.
Важно, что Афина Фаррукзад не просто становится рупором рода, но и близкие характеризуют её в своих репликах. Так, диалог с матерью дает представление о лирической героине как о нежизнеспособной мечтательнице, а диалог с отцом выводит в поле политического, неслучайно, что он кормит лирическую героиню, говоря об освободителях и палачах, признается, что пишет о правде и хлебе. Наконец, образ отца связан с кнутом и напрямую — с насилием: «Мой отец сказал: Сколько выдержит подкожный жир/ пока плеть не рассечёт его оставляя рубцы навечно/ Мой отец сказал: Если забудешь буквы/ читай их высеченными у меня на спине»; «Мой отец сказал: Насилие это язык торжества руки». Отдельно пронзителен образ кнута, в частности, виртуального кнута, о котором говорит брат, когда просит быть похороненным там, где кнуты не материальны.
В книге есть несколько лейтмотивных образов: первый из которых — сахар и его белизна, неслучайно читаем: «Съев весь сахар слаще увы не станешь»; «Человечество — из сахара и резни». Человечество переполнено белым, а белый обязательно сахарный и сладкий. Это образ других, тех, в реальность которых семье Фаррукзад пришлось вписаться, атрибут мира, в котором они никогда не станут полноправными жителями.
Второй ключевой белый образ — молоко: «Моя мать сказала: Выпей ещё молока пока оно не прогоркло»; «Моя мать протянула стакан своей матери и сказала: Теперь мы с тобой квиты/ Возьми молоко обратно»; «Моя мать сказала: Если встретимся сделаем вид что не знали друг друга/ когда ты была голодна а у меня было молоко»; «Мой брат сказал: Чёрное молоко рассвета мы пьём тебя ночью».
Молоко, несмотря на белизну, — атрибут мира субальтернов, это образ, тесно связанный с телесностью и памятью генов, с историей и родом; своеобразное наследство культуры, ее тяжкое бремя и вместе с тем важнейшая часть самоидентификации. Здесь мне хотелось бы также упомянуть еще один образ — «шафрановый рис»: «мы встретимся чтобы сказать друг другу/ вкусней шафранового риса мы не ели». Он представляется значимым, несмотря на единичное упоминание; этот образ выводит в поле физической перцепции мира вокруг: это и запах иранского шафрана, и вкус правильно приготовленного риса, и великая традиция, почти осязаемое телом ощущение культуры, ее мост, построенный через тело.
Афине Фаррукзад удивительно точно удается передать «внутреннюю колониальность сознания», попытку другого не просто встроиться в западную модерность, но отречься от самого себя, чтобы стать условно «нормальным». Здесь мне невольно вспоминается китайская исследовательница Шу-Мей Ши и её рассуждения об «ассиметричном космополитизме» и, хотя в рамках своего высказывания она говорит об исследователях, нечто схожее можно наблюдать на всех уровнях. Условно западному человеку вовсе не обязательно знакомиться с образцами восточной литературы или искусства, как и в корне менять внешность, тогда как человеку Востока это жизненно необходимо, иначе он рискует прослыть варваром или террористом-консерватором; другой всегда находится под острым мечом опасности:
Мой отец сказал: Твой брат стал бриться ещё до появления бороды
Твой брат видел в зеркале лицо террориста
и хотел на Рождество щипцы для выпрямления волос
<…>
Подумать только я сосала эту грудь
Подумать только всё своё варварство она вложила мне в рот
<…>
Мой отец сказал: Всё что ты пишешь используют против тебя
Моя мать сказала: Когда-нибудь всё используют против тебя
Мой брат сказал: Я хочу умереть в стране
Бесправность иного и его вечная уязвимость перед лицом титульной нации побуждает помнить о безопасности, уважать каждого, в том числе незнакомого, иначе «они станут врагами». Это предостережение настолько знакомо мне: именно так мне говорила мама с самого детства, страх разозлить кого-то или заслужить гнев — понятен любому чужому, о нем писала еще Марина Цветаева в очерке 1934 года «Китаец». В нем она признается, что любовь к иностранцу обусловлена двумя вещами: тем, что они (иностранцы) ходят под людским гневом и тем, что все они (эмигранты и бесправные) — товарищи по уязвленной гордости и опасности. Удивительно, как маленькая поэтическая книга Афины Фаррукзад позволила построить совсем не очевидный мост между жизнью Цветаевой в Париже XX века и моей русской действительностью, главная причина этому — тот язык, который использует поэтесса, это язык любого угнетенного, это тело любого из нас.
В конечном счете, перед нами принятие, подлинное деколониальное высказывание, где травма прошлого, зудящие шрамы истории, наконец, заживают, позволяя роду (матери, отцу, брату, бабушке, дяде, угнетенному любому) и самой Фаррукзад осознать, что у них не просто есть голос, но он заслуживает того, чтобы прозвучать. Пусть это еще несколько строк, лаконичная цепочка образов, но уже требующая видимости, уже слишком очевидная, чтобы не заметить:
Мой брат сказал: Я хочу умереть в стране
где люди могут выговорить моё имя.
1 То есть, человек, постоянно балансирующий на грани двух культур / миров.
